Если вам кажется, что у вас плохая работа, вы мало получаете, мало отдыхаете, не высыпаетесь и т.д., попробуйте устроиться в японский офис. Недели будет достаточно. Вы страстно полюбите своего русского начальника, своих русских коллег, свой офисный стол, свой обеденный перерыв и всю свою русскую жизнь.

— Ты что, собираешься идти в офис вот так?! — Фотограф Икуру в ужасе смотрит на мои джинсы и полосатый шарф. — В кэжуал? В офис?!

Сам он надел брюки и выглаженную рубашку, хотя до сих пор я тоже видела его только в джинсах и свитере.

— А что такого? Не секретаршей же иду к ним устраиваться. — Я понимаю, что в очередной, примерно уже пятидесятый раз за день «потеряла лицо», но стараюсь сохранять хотя бы рассудок.

— Ты должна была одеться как бизнесвумен. Вот так, — он указывает на стройную японку в деловом костюме, отбивающую каблучками-шпильками дробь. — Произвести впечатление. Что ты серьезный человек.

— У меня нет костюма. И я не ношу каблуки.

Икуру глядит на меня спокойно, он уже овладел собой. Азиатские глаза наполняются безмятежным ожиданием нашего скорого позора. Он провожает меня на бизнес-ланч с руководством токийской риэлторской компании «Пасифик Ассет Мэнэджмент». От этого ланча зависит, пустят ли они меня (и его) в свой офис. Если не пустят, не будет ни репортажа, ни фотографий. То есть это жизненно важно — а я пришла в джинсах. Позор.

Сотрудники «Пасифик Ассет» подлетают ко мне, как три больших ворона. На ветру развеваются длинные полы гангстерских черных пальто, остроносые туфли блестят. Невозможно понять, насколько они шокированы моим видом — не исключено, что до глубины души, — но они держат лицо. Три японских рукопожатия (аттракцион для меня: японцы не пожимают друг другу руки) — мягкие касания безвольных холодных лапок. Меня предупреждали, что японцы не любят тактильный контакт и сжимать им кисти нельзя, так что мы просто аккуратно гладим друг другу ладони.

Официант, ежесекундно сгибаясь в поклонах, принимает пальто. Под пальто у воронов серые пиджаки, под пиджаками — светлые рубашки и галстуки в мелкую косую полоску. Из кармашков выглядывают выглаженные носовые платочки, которыми они никогда не воспользуются, так как сопли на японской шкале угрожающих жизни явлений расположены сразу после цунами и радиации.

Президент компании Хидеки Изуцу по-английски не говорит, его зам тоже, двадцатишестилетний Ватару Тойосаки, рядовой служащий, говорит, но с трудом, переводчика с нами нет. Так что общение скорее интуитивное. Они бросают на меня короткие взгляды, как встревоженные зверьки: кто хочет залезть к ним в нору? Ватару косится на босса — собственно, Ватару и есть мой «контакт» в «Пасифик Ассет». После изысканно куртуазных трехнедельных переговоров по имейлу он согласился представить меня начальству и попытаться провести в офис. Для японского служащего — кроме шуток — это смелый поступок.

В Японии невозможно прожить без визиток. Если у тебя нет визитки — ты лузер и деклассант.

Приступаем к обмену визитками — здесь этот ритуал очень важен. Во-первых, жизненно необходимо само наличие визитки (без нее ты пустое место). Во-вторых, ее качество (из Токио я привезла коллекцию плотных, ажурных, дизайнерских и т. д. карточек). В-третьих, нужно уметь правильно ее дать. Визитку следует протянуть, держа за два верхних уголка большими и указательными пальцами и склонившись в легком поклоне. Визави при этом делает то же самое. Когда края ваших визиток практически соприкасаются, нужно выпустить свою и перехватить его. Обмен визитками у японцев как соприкосновение усиками у насекомых…

С точки зрения качества визитки «РР» (редакционные) оказались неконкурентоспособны (слишком мягкая бумага), но все равно счастье, что я их взяла. На них было написано, что я руководитель отдела. И я протягивала их почти правильно. Кроме того, боссу понравились мои big blue eyes, большие голубые глаза.

— Мы разрешаем прийти в наш офис.

Зазеркалье

Офис — скромных размеров помещение с выгородкой для переговоров и террасой. Белые стены, белый потолок, белый пол, белые столы и рубашки. Черные кресла, черные пиджаки, черные волосы и черные тапки (в японских офисах носят сменку). Корзины для бумаг отличаются разнообразием: есть белые, а есть черные. Сотрудники офиса как ожившие шахматные фигуры на зазеркальной доске. Называются они «сараримены» — от английского salary man, то есть попросту человек на зарплате.

«Пасифик Ассет» — амбициозная молодая компания (ей всего несколько лет, сотрудников не больше десяти и все младше сорока) с оборотом около 30 миллионов долларов в год. Суть их деятельности заключается в следующем: они покупают здания в Токио (от 1 до 5 миллионов долларов каждое), а потом перепродают их клиентам. Заодно они помогают клиентам брать под это дело кредиты и просто консультируют по вопросам, связанным с кредитованием.

Для меня все это звучит как что-то, скучнее чего нет занятия на белом свете. Очень душно. Черно-белый дизайн вызывает приступы муторной, гриппозной тоски. Но фигурки в накрахмаленных светлых рубашках чувствуют себя здесь комфортно. Они сосредоточенно просматривают на мониторах базы данных недвижимости и схемы расположения комнат. Они пишут деловые имейлы и говорят по телефону с клиентами. Напряженные позы, азартные интонации, расширенные зрачки, возбуждение в воздухе. Они не отвлекаются и не разговаривают друг с другом. Проходит час, два, три, и я начинаю верить, что им и правда не скучно.

— У меня сейчас будут переговоры с клиентом! — сообщает Ватару с пубертатным восторгом.

Его босс Хидеки Изуцу-сан («сан» — уважительный суффикс) благосклонно кивает. Он спокоен и умиротворен, как синтоистский божок. Он зовет меня на террасу и садится на диванчик с белоснежными пуфиками. Он совсем не щурится в ослепительном рассеянном свете. На этот раз у нас есть переводчик, и босс рассказывает, что японская недвижимость очень стабильна, в нее выгодно инвестировать, так как в стране политически и экономически безопасно и совсем нет преступности. А я думаю про землетрясения и цунами — стала бы я инвестировать в такую стабильность? — но боссу не возражаю. Потому что он может купить соседнее здание за пять миллионов, а я не могу. А еще потому что он — босс. Боссу не принято возражать.

Пока длится проповедь, через стеклянную дверь террасы я наблюдаю, как идут переговоры Ватару с клиентом. Клиент — мальчик на вид лет шестнадцати (потом выясняется, что мальчику тридцать четыре и у него недвижимость по всему Токио). На нем ослепительно золотые часы и матово-золотой галстук. Загар из солярия на японской коже смотрится странно, придавая ей зеленоватый оттенок. Впрочем, с золотом гармонирует.

— Похож на якудза, — озабоченно шепчет фотограф.

Ватару что-то подсчитывает на калькуляторе, показывает результат подсчетов клиенту — тот, судя по мимике, остается доволен. Босс наконец выпускает меня и фотографа с террасы: переговоры окончены. Для закрепления деловых отношений Ватару уводит клиента на ланч, я увязываюсь за ними. Клиент удивляется, но держит лицо и вынимает визитку. Соприкасаемся усиками, и я получаю от него плотную гладкую карточку. Его зовут Тадзуо Марумо, остальное написано иероглифами. Но я все равно тщательно их изучаю, чтобы он не обиделся.

Приносят суп и лапшу. Деловитый Ватару и его клиент в золотом галстуке всасывают в себя пищу с оглушительным хлюпаньем. Хлюпать и чавкать в Японии принято: это свидетельство уважения к кулинарным способностям повара. Тадзуо-сан не возражает, чтобы его снимали для «Рушен Репортер». Не знаю, может, он, конечно, якудза, но невозможно вообразить в России каких-то залетных иностранных журналистов, щелкающих фотоаппаратами на сделке по покупке дорогостоящей столичной недвижимости…

После ланча Ватару с клиентом театрально раскланиваются посреди улицы. Удобная все-таки штука этот японский поклон: сразу ясны все расклады — кто альфа-самец, а кто бета и кто насколько кого уважает.

Много я

— Главное — правильно кланяться, — сказала строгая японка в очках.

Строгая японка работает в отделе кадров IT-компании «Либер Воркс» — еще один японский офис, в который мне удалось попасть. Она изучала в университете социальную психологию, поэтому я и задала ей вопрос: «Что самое главное для успешной социализации в японском офисе?» Возможно, ее английский дал сбой и она поняла мой вопрос неверно, но, так или иначе, ответ прозвучал именно так: «Правильно кланяться».

Лично у меня желание кланяться появилось где-то на третий день исследования японских офисов. Довольно острое желание: не дело, когда вокруг все друг другу кланяются, а ты, как дурак, только щупаешь их ладони…

— А как правильно?

— У нас есть три угла поклона, — объясняет кадровичка-психолог. — Девяносто, сорок пять и пятнадцать градусов. Пятнадцать — обычный вежливый поклон. Мы кланяемся, даже когда говорим по телефону и абонент нас не видит, это просто рефлекс… Сорок пять — знак настоящего уважения… Не совсем так, — она сочувственно наблюдает за моими попытками поклониться. — Это мужчины при поклоне держат руки по швам, а женщины скрещивают их спереди… Да, так. А девяносто градусов — это если ты очень виноват. Например, от клиента пришла жалоба.

— И кому тогда кланяться под углом девяносто градусов: боссу или клиенту?

— И боссу, и клиенту.

«Либер Воркс» производит софт для японских больниц — компьютерные программы, позволяющие вести пациентов от ресепшена до диагноза, сохранять все данные об обследованиях в цифровом формате и обмениваться этими данными между больницами. На почетном месте в закутке для переговоров висит плакат с оцифрованным рентгеновским черепом.

— Вот в России как передаются данные о пациенте из больницы в больницу? — интересуется Накаяма Нобуюки, замдиректора «Либер Воркс».

Чувствую себя персонажем из анекдота про русских и японцев, приехавших с визитом в советский цех. Русские: «Насколько мы от вас отстали?» Японцы: «Если честно, то навсегда».

— У нас пациент берет свои анализы, кладет их в пакет и несет в другую больницу.

— О! Просто у вас мало землетрясений. — Этот японец явно вежливее, чем те, из анекдота. — Здесь после землетрясения 94-го года многие госпитали потеряли информацию о пациентах. Стало ясно, что лучше держать все в цифре в централизованной системе.

В «Либер Воркс» 55 сотрудников, занимающих два душных помещения средних размеров. В каждом помещении несколько «островков», составленных из столов. Каждый островок работает над отдельным продуктом. У каждого есть свой босс (его легко распознать: самый спокойный и одухотворенный мужик), плюс в одном из помещений вместе со всеми сидит самый главный босс, а в другом его зам.

— Очень демократично, — говорит девушка-фиксер, которая меня сюда привела, бывшая сотрудница «Либер Воркс». — Босс не теряет коммуникацию с сотрудниками.

Я бы, конечно, назвала эту ситуацию не демократией, а скорее тотальным контролем, но, с другой стороны, у нас ведь начальники, даже если у них мания контроля, редко когда сидят с подчиненными в одном душном муравейнике, предпочитая отдельный кондиционированный кабинет.

Здесь действительно очень душно. Это не мешает примерно трети сотрудников сидеть в медицинских масках. Они тяжело дышат и обливаются потом, но намордники не снимают. Японцы обожают медицинские маски. Они в них ездят в метро и автобусах, ходят в магазины и на работу (отчего Токио напоминает постапокалиптический город из голливудского фильма про вирус, истребляющий человеческую расу). Они считают, что маски их защищают от всего ужасного, что есть в этом мире: от простуды, от радиации, от пыльцы, от чумы, от сглаза. Но главное — от простуды. Заболеть — катастрофа для сараримена. Пропускать работу нельзя. Приходить на работу с соплями нельзя.

В закутке для переговоров несколько сотрудников, глядя на большой экран, обсуждают — очень страстно — какие-то желтые круги. Круги неожиданно превращаются в очки. Всплывают надписи на японском.

— Как очки делают тебя счастливым? — бубнит переводчик. — Насколько грязные у тебя очки? Кому нужны очки: компании или отдельному индивиду?

Выясняется, что это тренинг — практика проведения презентаций. Очки — тренировочный «продукт». «Либер Воркс» очки не производит, просто многие сотрудники здесь очкарики, так что это близкий всем образ.

Как и в «Пасифик Ассет», все сотрудники полностью поглощены текущей работой. Русский офисный досуг навроде «попить чайку с печеньками» показался бы им полным бредом. Впрочем, для японского офиса здесь все достаточно либерально: представители менеджмента должны быть в костюмах, но вот программистам разрешается носить джинсы. Дизайн тоже не может не вселять оптимизм: стены, пол и потолок белоснежные, зато столы и стулья — зеленые.

Муравейник мерно жужжит, на экранах какие-то таблицы и схемы. На стене красуются иероглифы слоганов: «В этом году мы стремимся: 1. Увеличить доход компании. 2. Начать что-то новое в компании. 3. Сделать так, чтобы клиент был удовлетворен еще больше. 4. Создать комфортную среду для работы в компании».

Вдохновившись «комфортной средой», задаю вопрос молодому сотруднику:

— Если вы уже закончили то, над чем сегодня работаете, можете себе позволить посидеть в чате или поиграть в компьютерную игру?

— Закончил? — юный сараримен смотрит непонимающе. — Так не бывает. Если я закончил одно дело, я должен тут же найти себе другое. Игры, скайп, личная почта — как можно заниматься таким на работе?! Но вообще у нас тут все очень либерально. Вот мой друг работает в офисе, где запрещено разговаривать. Если хочешь что-то сказать соседу, нужно отправлять ему сообщение на рабочую почту.

— До которого часа работаете?

— Официально до шести-семи. Но обычно мы не успеваем все доделать и задерживаемся часов до одиннадцати.

— Выходные?

— Суббота и воскресенье. Но обычно мы не успеваем все доделать и приходим сюда в выходные.

— Тяжело? Устаете?

— Совсем нет. Здесь у нас хорошо. Очень либерально организованный офис. И кофе из автомата бесплатно.

Из бесплатного есть еще тапочки, ящички для личных вещей и душевая кабинка. Для тех, кто не успел все доделать и остался в офисе на ночь. И еще тряпочки. Штук пятьдесят одинаковых тряпочек. Этими тряпочками сотрудники по пятницам протирают свои столы.

Глядя на тряпочки, я вспоминаю слова Ясумото Хиройоси — молодого японца, работающего на радио в Москве:

— Мы, японцы, как роботы. Стали роботами после Второй мировой, когда нужно было, сплотившись, поднимать экономику — и теперь не можем остановиться. Работа — источник самоидентификации. Японец при знакомстве в первую очередь называет свою должность, позицию, а потом имя.

Я уже иду к выходу, когда меня догоняет замдиректора «Либер Воркс». Странно: вроде бы и попрощались, и визитками обменялись.

— Я забыл вам сказать про философию нашей компании! Мы работаем не только для наших клиентов, но и для пациентов. Мы работаем для их семей. Мы работаем для общества… Мы работаем…

Мы, мы, мы… «Ватакуси тачи», «ватакуси тачи»… У японского «я» есть множественное число: «мы» — попросту «много я». И отдельных «я» в японском языке предостаточно. Есть «ватакуси» — очень формальное «я», «ватаси» — просто формальное, «орэ» — грубое «я» для мужчин, «васи» — для стариков, «атаси» — для женщин. Еще «боку» — тоже для мужчин и очень продвинутых женщин. Куда проще назвать свою должность, чем выбрать подходящее «я».

Кароши

На четвертый день «работы» в японских офисах я чувствую, что остро нуждаюсь в продолжительном отпуске. По утрам и вечерам, ухватившись за свисающий с поручня ремень в вагоне метро, я вишу в толпе полудохлых сарарименов. Сараримены — в пиджаках и галстуках, в масках и без, с темными мешками под глазами — покачиваются из стороны в сторону и закатывают глаза. Они умеют спать стоя. Я покачиваюсь вместе с ними, но стоя спать не могу. Есть такое японское слово «кароши» — это смерть от перенапряжения на работе. Не хочу кароши. Хочу домой. Хочу в офис «РР». Может, мы и отстали от них навсегда, но мне точно не нужно первенства такой вот ценой.

Четверг, 23.00, но рабочий день не кончается. Президент Passific Asset, его зам и Ватару после работы (обычное дело) идут корпоративно отужинать. Kichiri — дорогой ресторан на верхнем этаже токийской высотки, в нем нужно снимать обувь. Они заказывают саке и почему-то шампанское, суп мисо и горы сырых морских тварей, и лапшу, и крупный, липкий японский рис, и какую-то мутно-зеленую ароматную кашицу в красивых пиалах. Официант обслуживает нас стоя на коленях, его улыбка — как теплый сироп, она могла бы быть соусом к рису.

Босс Хидеки Изуцу вынимает из кармана ручку «Монблан» и калякает что-то в блокноте. Ватару и зам дружно восхищаются ручкой.

— У меня тоже «Монблан», — зам демонстрирует свою ручку. — Но у босса дороже.

В принципе это касается не только ручек «Монблан». Их рубашки, пиджаки, галстуки, смартфоны, фотографии женщин в смартфонах — все выдержано в едином стиле, просто «у босса дороже».

Впрочем, у босса еще имеется навороченный фотоаппарат «Никон».

— Босс — фотограф, — с восхищением поясняет Ватару.

— Вы профессиональный фотограф? — удивляюсь я.

— Пока не совсем профессиональный, — обтекаемо отвечает Хидеки-сан. — Но я уже снял себе собственную фотостудию в центре Токио…

— В центре Токио очень дорого, — вворачивает Ватару.

— …в центре Токио, да. И учусь снимать. Вот моя студия. — Он крутит колесико «Никона», демонстрируя снимки какого-то белого сияющего пространства. — Я снял ее, чтобы в моей жизни было что-то кроме работы…

— Босс очень занятой человек, — поясняет Ватару.

— …Но я пока не бываю в студии.

— Почему?

— Нет времени. Слишком много работы. И на жену нет времени.

— Да, и у меня тоже, — вздыхает зам.

У Ватару жены пока нет, так что он просто кивает.

— Тогда зачем же вы сидите сейчас здесь, вместо того чтобы идти домой к женам?

Все трое смотрят на меня недоуменно.

— Наши жены понимают, что выпить с коллегами после работы — это тоже часть работы, — говорит зам. — А в России женщины что, этого не понимают?

— Понимают, но нечасто, — отвечаю в японской манере.

— В России красивые женщины. Большие голубые глаза. — Зам запивает саке шампанским. — У нас тут много русских проституток… — Взгляд его затуманивается. — Простите. Давайте лучше о чем-то другом.

— Давайте. Я слышала, в Японии огромный процент разводов после выхода мужчины на пенсию, — мстительно говорю я. — Потому что, по сути, только на пенсии супруги начинают близко общаться. И часто не сходятся характерами.

— Да, это так, — с непонятной гордостью говорит зам. — И еще много самоубийств. Работа в компании для японца превыше всего. У японцев…

— И что, вы не боитесь, что с вами случится то же самое? Развод после выхода на пенсию?

Зам улыбается и пожимает плечами. Кажется, ему все равно.

— …у японцев установка на пожизненную работу в одной компании, — продолжает он куда более важную мысль.

— А на сколько лет подписывается контракт с сотрудниками в вашей компании?

Зам поворачивается к клюющему носом боссу и что-то говорит по-японски. Босс вяло отвечает, цепляет палочками кусочек тунца, проглатывает и снова погружается в сон.

— В нашей компании контракт с непроставленной конечной датой, — говорит зам.

В контексте нашего разговора эту фразу, вероятно, следует понимать так, что конечной датой в их фирме может стать разве что дата смерти сотрудника, протрудившегося всю жизнь на благо компании. Однако с контрактами все не так просто. Система пожизненного найма, предполагающая рост зарплаты пропорционально выслуге лет и гарантию занятости вплоть до пенсии, становится сейчас в Японии все менее популярной, по крайней мере на уровне каких-то юридических гарантий. Система эта отражает, скорее, образ мыслей нанимателя и нанимаемого.

И тот и другой искренне исходят из того, что право на отпуск и нормированный рабочий день — нелепая формальность. Обоим ясно, что две недели отдыха полностью разрушают рабочий настрой и что уйти с работы раньше, чем босс (а босс обычно сидит часов до десяти вечера), означает страшно его оскорбить. Если же это негласное соглашение нарушается наемным работником, после законного отпуска или долгого вечера в семейном кругу на работу он рискует уже не вернуться. Широко практикуется специальная форма найма, подразумевающая, что сотрудник находится не в штате, а как бы на договоре. Такой договор легко разорвать. Особенно если не проставлена конечная дата.

— А вы давно брали отпуск? — спрашиваю Ватару и зама (босс спит).

— Я путешествовал, когда был студентом, — обтекаемо отвечает Ватару.

— Я не беру отпуск, — говорит зам. — Слишком много работы.

Место для сна

После ресторана едем к Ватару домой. Вообще-то, считается, что попасть в дом к японцу — огромная честь, однако наша радость слегка омрачается тем, что мы с фотографом оплачиваем такси, а такси в Токио страшно дорого — поездка обходится в 60 баксов.

У Ватару крошечная однокомнатная квартира с белыми стенами. Низкий черный диванчик, низкий черный журнальный столик, черная кровать — тот же шахматный морок, что и в офисе. Две пальмы и какие-то цитрусовые в кадках на полу. Больше в комнате ничего нет, да и не влезло бы. Очень чисто и очень холодно (центрального отопления нет — Ватару включает обогреватель). Кухня обнаруживается в шкафу: за раздвижными створками — плитка и раковина.

— Как же ты тут готовишь?

— А я не готовлю. Это место только для сна.

Ватару открывает лэптоп, заходит в почту, с дикой скоростью набирает латинские буквы, которые тут же превращаются в грозди иероглифов (из каждой грозди Ватару мгновенно выбирает один подходящий). Судя по юзерпику адресата, пишет он девушке.

— Девушка у тебя есть? — спрашиваю.

— Была. Сейчас нет, — Ватару продолжает долбить по клавишам. — Слишком много работы. Это тоже письмо по работе. Можно иметь прекрасную работу или прекрасную женщину… И то и другое одинаково круто. Хотя нет… Работу иметь все-таки круче…

Единственное место, куда можно удалиться, чтобы ему не мешать, — это сортир. Унитаз у Ватару, как и следовало ожидать, самый навороченный гаджет в доме. У японцев исключительно креативный подход к унитазам: чужеземное изобретение они впустили в свой дом, усовершенствовав его насколько возможно. Японские унитазы поют, греют, имитируют звук струящейся воды (мало ли чем вы на самом деле там занимаетесь), подмывают, орошают, сушат и делают еще много всего удивительного. У Ватару унитаз с минимальным набором кнопок, зато с функцией экономии воды. Струйка для мытья рук включается автоматически после слива и стекает из раковины прямо в бачок.

Когда я возвращаюсь, на журнальном столике перед Ватару разложены аккуратные конвертики с названиями разных стран.

— Это деньги, — деловито говорит он. — Когда-то я путешествовал, но теперь на это нет времени, а деньги остались. Если я буду менять их здесь, в Токио, потеряю на разнице курсов. Вот вы много ездите — может быть, поменяете мне что-нибудь?

Прижимистость в людях обычно меня раздражает. Смотрю на конвертики — и вдруг вместо раздражения чувствую жалость. На одном из конвертиков красивой латиницей написано: «Netherlands guldens». Он не знает, что в Голландии давным-давно евро.

Мы ничего ему не меняем, и он складывает конвертики в аккуратную стопочку. Высокая белая стопочка на низком черном столе.

— Я знал, что вы заглянете в гости, так что я заранее купил вам вино. — Скаредность как-то неожиданно мутирует в гостеприимство, Ватару ставит на стол бутылку. — И если вам далеко ехать, вы можете переночевать у меня. Вам нравится моя квартира?

— Маленькая, но уютная, — отвечаю я и думаю, что я бы в такой удавилась.

Азиатские глаза улыбаются дружелюбно и хитро.

— Когда-нибудь у меня будет жена, и мы снимем большую квартиру. А сейчас мне нужно место только для сна.

Отступники

— Я — фея, — говорит она детским мультяшным голоском.

На ней розовая короткая юбочка, розовый жакетик, розовые бантики, белые гольфы, красные туфли и накладные реснички. Ее зовут Сумире, ей двадцать один, я встретила ее на улице Харадзюку. Вернее, не встретила, а специально искала: Харадзюку — традиционное место скопления радикально выглядящей и, как я надеялась, радикально настроенной молодежи. Все эти офисы. Все эти боссы. Все эти поклоны. Должен же у них где-то быть социальный протест.

— Протест? Нет, я просто одета как фея из манги. Маме нравится мой стиль. А папа говорит, что это немного стыдно, но симпатично. А мужчинам не нравится мой стиль. Им нравятся женщины в элегантной прямой юбке. Но я буду ждать мужчину, которому понравится мой стиль.

Сложно беседовать со взрослой девицей, которая лопочет, как шестилетний ребенок, но я стараюсь:

— А друзья что говорят про твой стиль?

— У меня нет друзей. Ни одного друга, — она жестом обозначает невидимую слезку в уголке глаза.

— А на работе?

— На работу так приходить нельзя. Даже реснички нельзя. Я работаю кассиром в магазине. Кассир не может быть феей.

Банальностью будет в очередной раз подметить, что Токио — город одиночества (хотя это так). Но если фея в розовом платье и является каким-то символом, то именно одиночества, а не протеста.

А вот панк — вон он, японский панк! — он-то наверняка протестует. У лотка-развала с наручными часами стоит всклокоченный парень в черной косухе, в ошейнике с металлическими шипами и таких же браслетах.

— Хочешь с ним поговорить? — участливо спрашивает фотограф Икуру.

— Хочу. Но ведь он меня, наверное, пошлет?

— Панк не посрет. — Русский у Икуру хороший, но некоторые сочетания звуков даются с трудом. — Панк очень вежливый.

Панк и впрямь вежливый. Икуру представляет меня, и панк кланяется 15-градусным поклоном, в глазах паника. Он похож на испуганного коня, разве что не всхрапывает.

— Скажите, вы панк?

— Что такое панк?

— Ну, ваш стиль… он предполагает какой-то социальный протест?

— А, стиль… — Он как-то сразу расслабляется и снова погружается в изучение хитросочиненных часов с десятью циферблатами. — Протеста нет. Я просто хочу казаться сильнее, крупнее и мужественнее.

Он поправляет штаны — и только тут я их замечаю: рэперские, приспущенные на заднице. Очень мужественно.

Настоящего отступника я нахожу не на Харадзюку, а на сайте коучсерфинга (база бесплатных вписок по всему миру). Юу Коянаги — высокий, нескладный, бритый налысо японец в очках. Ему сорок пять, и он сейчас переживает вторую молодость: уволился с работы и начал учиться и путешествовать — поведение, исключительно нетипичное для японца. Коянаги изучает психологию языка, заведует благотворительным фондом и отчаянно пытается наладить контакт с внешним миром. Например, организует для иностранцев всякие познавательные мероприятия.

Меня и еще нескольких европейцев Коянаги ведет в maid-cafe («кафе служанок») — одно из многочисленных тематических заведений в Токио. Еще бывают хостес-кафе (там официантки изображают что-то вроде заботливых жен), кэт-кафе (много котиков, которых разрешается гладить) и т. д. и т. п.

Мэйд-кафе находится в Акихабаре — это токийская «Горбушка», район, где продается всевозможная техника и тусуются отаку — фанатичные поклонники аниме, манги, компьютерных игр и т. д. Мэйд-кафе — заведение для отаку и туристов. Официантки на радость педофилам, даром что совершеннолетние, выглядят как девочки-подростки из аниме. Они наряжены в идиотские розовые кукольные платья с кружавчиками и разговаривают идиотскими писклявыми голосами. Клиентов они называют «мой господин».

«Служанка»-нимфетка, сладко улыбаясь, размешивает мне ложечкой сахар в чае. За ее действиями ревниво наблюдает японский детина в костюме медведя. К официанткам нельзя прикасаться, запрещено спрашивать их номера телефонов. За дополнительную плату с ними можно поиграть в игрушки. Фотографировать тоже запрещено, но я зову менеджера и инициирую посреди всей этой вакханалии процедуру обмена визитками. Как журналистам из русского еженедельника, нам разрешают снимать.

Нимфетки пищат с удвоенным энтузиазмом: выясняется, что у Коянаги сегодня как раз день рождения. «Служанки» вытаскивают его на сцену, замыкают в розовый синтетический хоровод, напяливают на лысую голову плюшевого барсука, кормят жирными белыми тортиками с розовым кремом. От смущения он ежесекундно кланяется. Капли пота текут из-под барсука по гладким вискам.

У него нет семьи. Двадцать лет — всю свою молодость — он проработал в фармацевтической фирме. Острая жалость к японцам мужского пола появляется примерно на третий день и крепнет после каждого нового знакомства.

Розовые «служанки» наконец снимают с него барсука и отпускают со сцены.

— Хотите, я вас отведу в изакайю (от японского «саке». — «РР»)? — спрашивает Коянаги; ему явно хочется отсюда сбежать. — Традиционное японское место, где выпивают. Там мы встретимся с моим другом, он придет после работы. Он очень много работает. Там вообще будет много сарарименов.

Вообще-то, это мой последний день в Токио, и я рассчитывала провести его без сарарименов. С другой стороны, уж лучше они, чем этот плюшевый ад.

Друг-сараримен приходит в начале одиннадцатого, он мил и расслаблен, ему под пятьдесят. За соседним столом мужчины в белых рубашках и галстуках. И еще за одним. Пьют саке и сёчу, японскую водку. Чавкают морскими животными.

— Вот ты думаешь, они все приходят сюда после работы из каких-то корпоративных соображений, — говорит Коянаги. — А они на самом деле просто не хотят домой. Им там неинтересно. Они все — самураи, офисная служба для них — война. С женами не обсуждают войну. Правда, Акио-сан?

Друг Акио мудро прихлебывает саке:

— Мы знаем, что семья — это ценность, но все же не главная. А ценность номер один, смысл жизни — работа. Жене неинтересно обсуждать со мной мою работу, ей интересно обсуждать магазины. О чем мне с ней говорить?

Даже страшно представить, что будет, когда эта нация, жадно абсорбирующая и доводящая до совершенства все мировые тренды, решит, что семья — все-таки ценность номер один. Но пока все спокойно. Зал постепенно заполняется офисными работниками в костюмах. Черно-белыми сарарименами облеплен весь пол (здесь сидят на полу). Многие не поедут после изакайи домой, а переночуют в гостинице в капсуле. Если дом далеко, капсула обойдется дешевле, чем ночное такси. Зачем тратиться? Лучше завтра на эти деньги пойти в кэт-кафе гладить котиков. Или в хостес-кафе — разговаривать с женщиной, притворяющейся, что ты ей интересен. Официанток там обучают внимательно слушать рассказы клиентов об офисе, называть клиентов «мистер президент фирмы» и хвалить их за успехи в карьере…

Я оглядываюсь. Я спускаюсь на первый этаж. Черно-белые пьяные человечки повсюду. Может, роботы. А может быть, самураи, не желающие возвращаться домой со своей странной войны